Правовой нигилизм и пути его преодоления

данных высказываний к ним нельзя относиться поверхностно. Было бы большой

ошибкой видеть в славянофильстве лишь причуды групп консерваторов,

пытавшихся заменять заимствованные в русский лексикон слова с запада на

исконно русские аналоги (например, «калоши» на «мокроступы»). Ведь

необходимо учитывать, что проблема эта намного глубже на самом деле, чем

может показаться неопытному исследователю на первый взгляд. Раздвоенность

русской общественной мысли на западников и славянофилов (антизаконников) –

её constanta. И в последующем плоть до наших дней на идеологической арене

постоянно присутствовали различные варианты, предлагавшие стране особые,

«самобытные» пути развития и при этом, что особенно важно для нынешнего

исследования, при «распределении ролей» в общественной и государственной

жизни, макеты и планы которых предлагались, право почти всегда оказывалось

«на задворках» (в самых лучших случаях праву отводилась второстепенная

роль).

Если же обратиться к левому крылу общественной мысли, представителем

которого является, например, такой выдающийся мыслитель прошлого века как

А.И. Герцен, то можно увидеть, что в нашей литературе эти учения

характеризовались как демократические и передовые (см., например, «Историю

политических и правовых учений», М.83г., стр.357), но было ли в этих

взглядах правовое начало? Вообще, понятие «политико-правовое учение»

неточно тем, что возводит в ранг правовых и такие учения, в которых право

или отсутствует, или предстаёт в качестве придатка, подчас достаточно

жалкого, к взглядам на государство, политику, власть. Рассматривать мысль

как придаток политической, как справедливо отмечал в своей работе главный

научный сотрудник Института государства и права РАИ, доктор юридических

наук, профессор В.А. Туманов, – «примерно то же самое, что видеть в праве

лишь инструмент государства и политики»[8].

Отдавая должное борьбе А.И. Герцена с самодержавно-крепостническими

устоями, его критике российской отсталой государственности,

административного произвола и т.п., нельзя же видеть, что осуждение

существующего порядка отнюдь не сопровождалось у него должной оценкой

созидательной роли и потенциала права. Ведь именно А.И. Герцену принадлежит

высказывание: «Русский, какого бы звания он ни был, обходит и нарушает

закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; и совершенно так же

поступает правительство».[9] Тем не менее взгляды Герцена отнюдь не

отмечены юридико-мировоззренческими установками о роли права и закона.

Скорее наоборот.

Само собой, я не собираюсь обвинять революционных демократов в

юридическом нигилизме. Вместе с тем развитию правосознания общества в плане

повышения престижа и закона их «политико-правовые учения» не очень-то

способствовали, особенно с учётом революционных призывов «к топору».

Напрасно это обстоятельство замалчивается в современной литературе (хотя

раньше оно освещалось ещё более скудно).

Хотя в программных документах народнических организацией («Земля и

Воля», «Народная воля»), так же как и позднее в программах социал-

революционеров и социал-демократов, содержался ряд демократических

требований, тем не менее можно утверждать, что в целом идеология и практика

народничества (так же как идеология и практика социал-революционеров и

социал-демократов) невысоко оценивали право. Всё, что было связано с правом

интересовало их в той мере, в какой это способствовало или, наоборот,

мешало революционным установкам. С этой точки зрения чрезвычайно любопытен

следующий исторический факт – во время дискуссии один из читателей П.Л.

Лаврова обратился к нему с таким поистине провидческим вопросом: «Вы,

вероятно, согласитесь, что поднять народ для резки, внушить измученному,

умирающему от голода крестьянину и рабочему необходимость правовой расплаты

ещё не значит сделать из него гражданина будущего свободного, идеального

общества». В ответ П.Л. Лавров предостерёг вопрошавшего от приверженности к

конституционности, призывая его «бороться с конституционалистами, чтобы те,

которые только сочувствуют нам, а не прониклись ещё социалистическим

сознанием, не могли пристать к фальшивому, ненадёжному знамени

конституционализма».[10] В своей работе о государстве П.Л. Лавров развивал

мысль о том, что «юридическая функция» государства ничего хорошего обществу

не принесла. А ещё раньше в «Исторических письмах», выдвинув странную

альтернативу, утверждал, что «замена честности законностью есть явление

антипрогрессивное».[11] Это достаточно близко по смыслу к известной

формуле: «Жить надо не по закону, а по совести».

Несомненно, что антиправовой была позиция экстремистского крыла

народничества, а тем более анархистских и близких им течений. Если

согласиться с мнением И.А. Бердяева, который характеризовал русское

сознание, как сознание крайностей, одной из которых является дух анархизма,

то не следует недооценивать влияние этих течений. В отношении права, как

государства они бескомпромиссны. В «Программе международного

социалистического альянса» М.А. Бакунин требовал немедленной отмены «всего

того, что на юридическом языке называлось правом, и применение этого

права». Он же утверждал, что для торжества свободы надо отбросить

«политическое законодательство». В отрицании конституции теоретик анархизма

как бы солидаризировался со славянофилами и их последователями. И уже

совсем по-аксаковски звучит бакунинское изречение в его книге

«Государственность и анархия»: «Немцы ищут жизни и свободы своей в

государственности и государстве; для славян же государство есть гроб». Один

из исследователей бакунинского наследия посчитал в критике права

положительным то, что она «способствовала изживанию в среде рабочих и

революционной молодёжи иллюзий, связанных с надеждой достичь

социалистического благоденствия исключительно с помощью выборов в парламент

и надлежащих законов»[12] (видимо на его исследование наложило свой

отпечаток время – работа была написана в раннеперестроечный период).

«Способствование изживанию» и без того не столь великих правовых и

конституционных иллюзий, чем усиленно занимались и правые и левые ничего

хорошего в России не принесло.

Толстовство.

В 1910 году в Москве с небольшим интервалом хоронили двух известных

всей России людей, и оба раза похороны вылились в массовую политическую

демонстрацию. Один из них – лидер кадетской партии, председатель

Государственной Думы проф. С.А. Муромцев, другой – великий русский писатель

Л.Н. Толстой. Очевидно, эта близость во времени и породила сопоставление,

сделанное другим деятелем партии кадетов Н. Гредескулом в статье,

посвящённой памяти Муромцева. Оно звучало так: «И как общественный деятель,

и как учёный Муромцев видел в праве величайшую общественную ценность.... он

любил право как священник любит свою службу или как художник любит своё

искусство... В этом отношении он был полной противоположностью, например,

Л.Н. Толстому, который ненавидел и презирал право».[13]

Как ни резко звучат последние слова – они справедливы. Если прочитать

основные произведения писателя именно под углом отношения Л. Толстого к

юриспруденции, систематизировать все высказывания его о праве, правосудии,

юридических профессиях и науке, то получиться неплохое обвинительное

заключение. Центральным обвинением правосудия стало произведение

«Воскресение», где, во-первых, происходит грубейшая судебная ошибка по вине

присяжных заседателей (престиж которых был несомненно также подорван этим

романом), а, во-вторых, сами «вершители правосудия» показаны в весьма не

приглядном виде – это люди, которых абсолютно не волнует судьба подсудимой

и которые даже во время судебного заседания целиком поглощены своими

проблемами.

На склоне лет Л.Н. Толстой в «Письме студенту о праве» высказался

предельно кратко, назвав право «гадким обманом».[14] Закон и совесть для

писателя – понятия альтернативные и даже полярные; жить нужно не по закону,

а по совести.

Многие последователи справедливо отмечали, что антиюризм Толстого

сложился на благородной почве осуждения российских порядков, особенно это

касалось беззащитности простого человека перед беспристрастным лицом закона

и всемогущей юстиции. Однако не правы те, кто считает, что Толстой нападал

только на отечественные законы, – писатель не щадил и более развитые в

демократическом плане правовые системы. В1904году, отвечая американской

газете, Л.Н. Толстой утверждал, что усилия западных стран, результатом

которых стала конституция и декларация прав и свобод. Были напрасными и

абсолютно не нужными, это был неправильный и ложный путь. Досталось и

юридической науке, которую писатель квалифицировал (всё в том же «Письме к

студенту») как ещё более лживую, чем политическая экономия.

По мнению известного юриста и политического деятеля В.А. Маклакова,

известного своими трудами по истории русской общественной мысли, «ни на

какую другую деятельность, кроме разве военной, Толстой не нападал так

настойчиво и постоянно, как на судебную».[15] Впрочем, необходимо отменить,

что в этих нападках Толстой не был одинок. В русской литературе подобное

отношение к суду (а во многом и к праву и к закону) получили широкое

распространение. В самом деле, если взять, например, творчество Ф.М.

Достоевского, то мы увидим без труда то же самое неуважительное (если не

сказать презрительное) отношение к закону, что и у Толстого, т.е. тот же

самый правовой нигилизм. Родион Раскольников («Преступление и наказание») –

убийца, но у читателя, вслед за самим Достоевским, возникает к нему

невольное сочувствие. Он (читатель) симпатизирует Раскольникову намного

больше, чем, скажем, следователю Порфирию с его казуистикой и

«душевыматыванием», хотя, казалось бы, следователь выполняет нужную

функцию, – пытается изловить и изобличить преступника, чтобы подвергнуть

его справедливому наказанию.

Во втором наиболее известном произведении Достоевского – о «братьях

Карамазовых» происходит чудовищная ошибка, из-за которой ломаются судьбы и

несправедливо обвинённого, и близких ему людей. Известный писатель М.

Алданов. Анализируя подобные взгляды писал: «В русской литературе есть

немало симпатичных убийц, но нет ни одного симпатичного адвоката... Она не

любит суд вообще и в его изображении шло «по линии наименьшего

сопротивления».

«Вехи».

Несомненно, что представители русской религиозной философии Н.Н.

Бердяев, С. Н. Булгаков и др., объединившиеся в авторский коллектив

получившего широкую известность сборника «вехи», обладали высокой правовой

культурой. И, тем не менее, общая позиция мировоззрения авторов «Вех»

отмечена глубокой печатью антиюридизма.

В предисловии к сборнику эта позиция сформулирована так: «Признание

теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними

формами общежития в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть

единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не

самодовлеющие начало политического порядка, является единственным прочным

базисом для всякого общественного строительства»[16].

Поскольку право есть «внешняя форма общежития», «начало политического

порядка», то сколько-нибудь существенного интереса для представителей

религиозной философии оно не имеет и вольно или невольно изгнано из числа

ценностей духовной жизни, призванных обеспечить успех общественного

строительства. Оно не удостоено чести быть в одном ряду с христианскими

идеалами, православной соборностью, нравственным началом и т.д.

Характерно, что даже Б.А. Кистяковский, единственный защитник права в

сборнике, делал существенные уступки своим философским коллегам. Право,

писал он, «не может быть поставлено рядом с такими духовными ценностями,

как научная истина, нравственное совершенство, религиозная святыня»[17].

Право для Кистяковского – это лишь внешняя свобода, обусловленная

общественной средой, а потому относительная. Она на порядок ниже

безотносительной внутренней свободы, т.е. свободы духовной. Но Кистяковский

хотя и признаёт, что эта внутренняя свобода зависела и от права, он

понимает опасность «кризиса самосознания» и недооценки социальной роли

права. Но в сборнике он одинок.

В.С. Соловьёв, яркий мыслитель и если не основатель, то предтеча школы

религиозных философов, в своем поиске универсального мировоззрения помнил о

праве, но отводил ему не очень значимую роль «некоторого минимума

нравственности». Этого барьера правопонимания представители школы

преодолеть не смогли. По мнению же Бердяева, право имеет значение в

человеческом общении лишь как средство помешать проявлению низменных

свойств и пороков людей и гарантировать тем самым «минимум человеческой

свободы». «Правовой строй, по его мнению –, это лишь “узаконенное недоверие

человека к человеку”»[18].

Право не обладает потенциалом для широких преобразований и

совершенствования общества. «Можно признавать неизбежность и относительную

иногда полезность конституционализмаи парламентаризма, но верить, что этими

путями можно создать современное общество, можно излечить от зла и

страданий уже невозможно... Вера в конституцию – жалкая вера. Вера должна

быть направлена на предметы более достойные, делать же себе кумира из

правового государства недостойно».

Итак, праву отведено небольшое место в системе социальных ценностей, в

ряду средств общественного прогресса. Видный русский юрист И.А. Покровский

писал о позиции авторов «Вех», что за призывом к нравственному

совершенству, в поисках абсолютного добра был оставлен без внимания тот

практический путь. По которому следует идти. «По этой же причине мы свысока

и с презрением относимся к праву. Мы целиком в высших областях этики, в

мире абсолютного и нам нет никакого дела до того в высокой степени

относительного и несовершенного порядка человеческого общения, которым

является право»[19].

На страницах не менее известной книги «Из глубины. Сборник статей о

русской революции», где примерно тот же круг авторов, что и «Вехах» была

сделана попытка осмыслить «то ни с чем не сравнимое морально-политическое

крушение, которое постигло наш народ и наше государство». На страницах того

же сборника И.А. Бердяев резко обрушился на «толстовский анархизм». Он

писал: «Толстой оказался выразителем антигосударственных, анархических

инстинктов русского народа. Он дал этим инстинктам морально-религиозную

санкцую». Однако в том, что касается права, различия между Толстым и

Бердяевым не столь существенно. Ведь и Бердяев ставил нравственные и

христианские заповеди куда выше права.

Чтобы у читателя не сложилось слишком мрачное представление напомним

ещё раз о том, что в России в конце XIX – начале XX веков существовало

сильное либеральное течение, которое вело активную деятельность в защиту

права, конституционализма, правовой государственности. Юридическая наука

находилась на уровне высоких мировых стандартов, возросла роль юридических

профессий. Но в стране с огромным, исторически образовавшимся дефицитом

правосознания, низкой правовой культурой, активным антиюридизмом в духовной

этого оказалось мало.

Антиправовой морализм.

После этого «правового урока», который получила наша страна в ходе

социалистического строительства, сегодня мало кто решится поставить под

сомнение высокую социальную ценность права и предсказать его отмирание.

Юридического нигилизма немало, но он осуждается. Идея правового государства

достаточно прочно вошла в сознание и определяет многие ориентации. Это не

означает, что на идеологическом уровне (не говоря уже об обыденном

сознании) преодолены все те убеждения и стереотипы, которые мешают

достаточно полному пониманию права, его социального потенциала. В числе

таких предубеждений – одномерное представление о праве лишь как о средстве

наказания и разрешения конфликтов, отождествление права и закона и т.д.

Сюда же может быть отнесён и подход к праву, названный «антиюридическим

морализмом». При этом подходе право предстаёт как второстепенное,

нижестоящее по отношению к «нравственным началам». В сущности речь идёт о

продолжении и развитии «веховской» линии.

В известной брошюре А.И. Солженицына «Как нам обустроить Россию?»

имеется такой категорически сформулированный вывод: «Нравственное начало

должно стать выше, чем юридическое»[20]. Прийти к такому заключению можно

лишь отталкиваясь от, мягко говоря, не очень высоких представлений о праве.

Так оно и есть: «Право – это минимум нравственных требований к человеку,

ниже которых он уже опасен для общества». Нетрудно заметить, что это

определение построено преимущественно на модели уголовного права. Применимо

ли оно, например, к институту основных прав и свобод человека,

конституционным нормам? Не ошибка ли видеть в праве XXI века лишь преграду

отклоняющемуся поведению? А.И. Солженицын не раз подчёркивал значение

честности, совестливости, добропорядочности в торговом обороте «по устному

слову, а не по письменному договору». И, тем не менее, можно ли утверждать,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5