Героизм и передвижничество

здорового христианского смирения. К этому духовному самоотречению, к жертве

своим гордым интеллигентским "я" во имя высшей святыни призывал Достоевский

русскую интеллигенцию в своей пушкинской речи: "Смирись, гордый человек, и

прежде всего сломи свою гордость... Победишь себя, усмиришь себя, -- и

станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело и

других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя"...

Нет слова более непопулярного в интеллигентской среде, чем смирение, мало

найдется понятий, которые подвергались бы большему непониманию и

извращению, о которые так легко могла бы точить зубы интеллигентская

демагогия, и это, пожалуй, лучше всего свидетельствует о духовной природе

интеллигенции, изобличает ее горделивый, опирающийся на самообожение

героизм. В то же время смирение есть, по единогласному свидетельству

Церкви, первая и основная христианская добродетель, но даже и вне

христианства оно есть качество весьма ценное, свидетельствующее, во всяком

случае, о высоком уровне духовного развития. Легко понять и интеллигенту,

что, например, настоящий ученый, по мере углубления и расширения своих

знаний, лишь острее чувствует бездну своего незнания, так что успехи знания

сопровождаются для него увеличивающимся пониманием своего незнания, ростом

интеллектуального смирения, как это и подтверждают биографии великих

ученых. И наоборот, самоуверенное самодовольство или надежда достигнуть

своими силами полного удовлетворяющего знания есть верный и непременный

симптом научной незрелости или просто молодости.

То же чувство глубокой неудовлетворенности своим творчеством,

несоответствие его идеалам красоты, задачам искусства отличает и настоящего

художника, для которого труд его неизбежно становится мукой, хотя в нем он

только и находит свою жизнь. Без этого чувства вечной неудовлетворенности

своими творениями, которое можно назвать смирением перед красотой, нет

истинного художника.

То же чувство ограниченности индивидуальных сил пред расширяющимися

задачами охватывает и философского мыслителя, и государственного деятеля, и

социального политика и т. д.

Но если естественность и необходимость смирения сравнительно легко понять в

этих частных областях человеческой деятельности, то почему же так трудно

оказывается это относительно центральной области духовной жизни, именно --

нравственно-религиозной самопроверки? Здесь-то и обнаруживается решающее

значение того или иного высшего критерия, идеала для личности: дается ли

этот критерий самопроверки образом совершенной Божественной личности,

воплотившейся во Христе, или же самообожествившимся человеком в той или

иной его земной ограниченной оболочке (человечество, народ, пролетариат,

сверхчеловек), т. е. в конце концов своим же собственным "я", но ставшим

пред самим собой в героическую позу. Изощряющийся духовный взор подвижника

в ограниченном, искаженном грехом и страстями человеке и прежде всего в

себе самом открывает все новые несовершенства, чувство расстояния от идеала

увеличивается, другими словами, нравственное развитие личности

сопровождается увеличивающимся сознанием своих несовершенств. или, что то

же, выражается в смирении перед Богом и в "хождении пред Богом" (как это и

разъясняется постоянно в церковной, святоотеческой литературе). И эта

разница между героической и христианской самооценкой проникает во все

изгибы души, во все ее самочувствие.

Вследствие отсутствия идеала личности (точнее, его извращения), все, что

касается религиозной культуры личности, ее выработки, дисциплины, неизбежно

остается у интеллигенции в полной запущенности. У нее отсутствуют те

абсолютные нормы и ценности, которые для этой культуры необходимы и даются

только в религии. И прежде всего, отсутствует понятие греха и чувство

греха, настолько, что слово грех звучит для интеллигентского уха так же

почти дико и чуждо, как смирение. Вся сила греха, мучительная его тяжесть,

всесторонность и глубина его влияния на всю человеческую жизнь, словом --

вся трагедия греховного состояния человека, исход из которой в предвечном

плане Божием могла дать только Голгофа, все это остается вне поля сознания

интеллигенции, находящейся как бы в религиозном детстве, не выше греха, но

ниже его сознания. Она уверовала, вместе с Руссо и со всем

просветительством, что естественный человек добр по природе своей и что

учение о первородном грехе и коренной порче человеческой природы есть

суеверный миф, который не имеет ничего соответствующего в нравственном

опыте. Поэтому вообще никакой особой заботы о культуре личности (о столь

презренном "самоусовершенствовании") быть не может и не должно, а вся

энергия должна быть целиком расходуема на борьбу за улучшение среды.

Объявляя личность всецело ее продуктом, этой же самой личности предлагают и

улучшать эту среду, подобно барону Мюнхгаузену, вытаскивающему себя из

болота за волосы.

Этим отсутствием чувства греха и хотя бы некоторой робости пер±д ним

объясняются многие черты душевного и жизненного уклада интеллигенции и --

увы! -- многие печальные стороны и события нашей революции, а равно и

наступившего после нее духовного маразма. Многими пикантными кушаньями со

стола западной цивилизаций кормила и кормит себя наша интеллигенция, вконец

расстраивая свой и без того испорченный желудок; не пора ли вспомнить о

простой, Грубой, но безусловно здоровой и питательной пище, о старом

Моисеевом десятисловии, а затем дойти и до Нового Завета!..

Героический максимализм целиком проецируется вовне, в достижении внешних

целей; относительно личной жизни, вне героического акта и всего с ним

связанного, он оказывается минимализмом, т. е. просто оставляет ее вне

своего внимания. Отсюда и проистекает непригодность его для выработки

устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на

своих ногах, а не на волне общественной истерики, которая затем сменяется

упадком. Весь тип интеллигенции определяется этим сочетанием минимализма и

максимализма, при котором максимальные притязания могут выставляться при

минимальной подготовке личности как в области науки, так и жизненного

опыта, и самодисциплины, что так рельефно выражается в противоестественной

гегемонии учащейся молодежи, в нашей духовной педократии.

Иначе воспринимается мир христианским подвижничеством. Я не буду много

останавливаться на выяснении того, что является целью мирового и

исторического развития в атеистической и христианской вере: в первой --

счастье последних поколений, торжествующих на костях и крови своих предков,

однако в свою очередь тоже подлежащих неумолимому року смерти (не говоря

уже о возможности стихийных бедствий), во второй -- вера во всеобщее

воскресение, новую землю и новое небо, когда "будет Бог все во всем".

Очевидно, никакой позитивно-атеистический максимализм в своей вере даже

отдаленно не приближается к христианскому учению. Но не эта сторона дела

нас здесь интересует, а то, как преломляется то и другое учение в жизни

личности и ее психологии. И в этом отношении, в полной противоположности

гордыне интеллигентского героизма, христианское подвижничество есть прежде

всего максимализм в личной жизни, в требованиях, предъявляемых к самому

себе; напротив, острота внешнего максимализма здесь совершенно устраняется.

Христианский герой или подвижник (по нашей, конечно, несколько условной

терминологии), не ставя себе задач Провидения и не связывая, стало быть, с

своим, да и чьим бы то ни было индивидуальным усилием судеб истории и

человечества, в своей деятельности, видит прежде всего исполнение своего

долга пред Богом, божьей заповеди, к нему обращенной. Ее он обязан

исполнять с наибольшей полнотой, а равно, проявить возможную энергию и

самоотверженность при отыскании того, что составляет его дело и

обязанность; в известном смысле он также должен стремиться к максимализму

действий, но совершенно в ином смысле. Одно из наиболее обычных

недоразумений относительно смирения (впрочем, выставляемое не только bona,

но и mа-la fide) состоит в том, что христианское смирение, внутренний и

незримый подвиг борьбы с самостью, с своеволием, с самообожением,

истолковывается непременно как внешняя пассивность, как примирение со злом,

как бездействие и даже низкопоклонничество или же как неделание во внешнем

смысле, причем христианское подвижничество смешивается с одною из многих

его форм, хотя и весьма важною, именно -- с монашеством. Но подвижничество,

как внутреннее устроение личности, совместимо со всякой внешней

деятельностью, поскольку она не противоречит его принципам.

Особенно охотно противопоставляют христианское смирение "революционному"

настроению. Не входя в этот вопрос подробно, укажу, что революция, т. е.

известные политические действия, сама по себе еще не предрешает вопроса о

том духе и идеалах, которые ее вдохновляют. Выступление Дмитрия Донского по

благословению преподобного Сергия против татар есть действие революционное

в политическом смысле, как восстание против законного правительства, но в

то же время, думается мне, оно было в душах участников актом христианского

подвижничества, неразрывно связанного с подвигом смирения. И напротив,

новейшая революция, как основанная на атеизме, по духу своему весьма далека

не только от христианского смирения, но и христианства вообще. Подобным же

образом существует огромная духовная разница между пуританской английской

революцией и атеистической французской, как и между Кромвелем и Маратом или

Робеспьером, между Рылеевым и вообще верующими из декабристов и позднейшими

деятелями революции.

Фактически, при наличности соответствующих исторических обстоятельств,

конечно, отдельные деяния, именуемые героическими, вполне совместимы с

психологией христианского подвижничества, -- но они совершаются не во имя

свое, а во имя Божие, не героически, но подвижнически, и даже при внешнем

сходстве с героизмом их религиозная психология все же остается от него

отлична. "Царство небесное берется силою, и употребляющие усилие восхищают

его" (Мф. 11, 2); от каждого требуется "усилие", максимальное напряжение

его сил для осуществления добра, но и такое усилие не дает еще права на

самочувствие героизма, на духовную гордость, ибо оно есть лишь исполнение

долга: "когда исполните все поведенное вам, говорите: мы рабы ничего не

стоющие, потому что сделали то, что должны были сделать" (Лк. 17,10).

Христианское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба с

низшими, греховными сторонами своего я, аскеза духа. Если для героизма

характерны вспышки, искание великих деяний, то здесь, напротив, нормой

является ровность течения, "мерность", выдержка, неослабная самодисциплина,

терпение и выносливость, -- качества, как раз отсутствующие у

интеллигенции. Верное исполнение своего долга, несение каждым своего

креста, отвергнувшись себя (т. е. не во внешнем только смысле, но и еще

более во внутреннем), с предоставлением всего остального Промыслу, -- вот

черты истинного подвижничества. В монастырском обиходе есть прекрасное

выражение для этой религиозно-практической идеи: послушание. Так называется

всякое занятие, назначаемое иноку, все равно, будет ли это ученый труд или

самая грубая физическая работа, раз оно исполняется во имя религиозного

долга. Это понятие может быть распространено и за пределы монастыря и

применено ко всякой работе, какова бы она ни была. Врач и инженер,

профессор и политический деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при

исполнении своих обязанностей могут руководствоваться не своим личным

интересом, духовным или материальным -- все равно, но совестью, велениями

долга, нести послушание. Эта дисциплина послушания, "светский аскетизм" (по

немецкому выражению: "imnerweltliche Askese"), имела огромное влияние для

выработки личности и в Западной Европе в разных областях труда, и эта

выработка чувствуется до сих пор.

Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая

нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать

социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого

эволюционизма. Напротив, дисциплина в послушаниях должна содействовать

выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести

историческое тягло, ярем исторического послушания; она воспитывает чувство

связи с прошлым и признательность этому прошлому, которое так легко теперь

забывают ради будущего, восстановляет нравственную связь детей с отцами.

Напротив, гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к

своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто

личная неблагодарность, узаконение духовной распри отцов и детей. Герой

творит историю по своему плану, он как бы начинает из себя историю,

рассматривая существующее как материал или пассивный объект для

воздействия. Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом

неизбежен.

Проведенная параллель позволяет сделать общее заключение об отношении

интеллигентского героизма и христианского подвижничества. При некотором

внешнем сходстве между ними не существует никакого внутреннего сродства,

никакого хотя бы подпочвенного соприкосновения. Задача героизма - внешнее

спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему

плану, "во имя свое", герой -- тот, кто в наибольшей степени осуществляет

свою идею, хотя бы ломая ради нее жизнь, это - человекобог. Задача

христианского подвижничества -- превратить свою жизнь в незримое

самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением,

самодисциплиной, самообладанием, но видеть и в ней и в себе самом лишь

орудие Промысла. Христианский святой -- тот, кто и наибольшей мере свою

личную волю и всю свою эмпирическую) личность непрерывным и неослабным

подвигом преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ

полноты этого проникновения -- Богочеловек, пришедший, "творить не свою

волю, но пославшего Его Отца", и "грядущий во имя Господне". Различие между

христианством (по крайней мере в этическом его учении) и интеллигентским

героизмом, исторически заимствовавшим у христианства некоторые из самых

основных своих дoгмaтов -- и преждe вcегo идею о равноценности людей, об

абсолютном достоинстве человеческой личности, о равенстве и братстве,

теперь вообще склонны скорее преуменьшать, нежели преувеличивать. Этому

содействовало, прежде всего, интеллигентское непонимание всей

действительной пропасти между атеизмом и христианством, благодаря чему не

раз "исправляли" с обычной самоуверенностью образ Христа, освобождая Его от

"церковных искажений", изображая Его социал-демократом или социалистом-

революционером. Пример этому подал еще отец русской интеллигенции

Белинский. Эта безвкусная и для религиозного чувства невыносимая операция

производилась не раз. Впрочем, сама интеллигенция этим сближением как

таковым нисколько и не интересуется, прибегая к нему преимущественно в

политических целях или же ради удобства "агитации".

Гораздо тоньше и соблазнительнее другая, не менее кощунственная ложь,

которая в разных формах стала повторяться особенно часто последнее время,

именно то утверждение, что интеллигентский максимализм и революционность,

духовной основой которых является, как мы видели, атеизм, в сущности

отличается от христианства только религиозной неосознанностью. Достаточно

будто бы имя Маркса или Михайловского заменить именем Христа, а "Капитал"

Евангелием или, еще лучше, Апокалипсисом (по удобству его цитирования), или

можно даже ничего не менять, а нужно лишь еще усилить революционность

интеллигенции и продолжить интеллигентскую революцию, и тогда из нее

родится новое религиозное сознание (как будто уже не было в истории примера

достаточно продолженной интеллигентской революции, с обнаружением всех ее

духовных потенций, именно -- великой французской революции). Если до

революции еще легко было смешивать страдающего и преследуемого

интеллигента, несущего на плечах героическую борьбу с бюрократическим

абсолютизмом, с христианским мучеником, то после духовного самообнажения

интеллигенции во время революции это стало гораздо труднее.

В настоящее время можно также наблюдать особенно характерную для нашей

эпохи интеллигентскую подделку под христианство, усвоение христианских слов

и идей при сохранении всего духовного облика интеллигентского героизма.

Каждый из нас, христианин из интеллигентов, глубоко находит у себя эту

духовную складку. Легче всего интеллигентскому героизму, переоблачившемуся

в христианскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентские

переживания и привычный героический пафос за христианский праведный гнев,

проявлять себя в церковном революционизме, в противопоставлении своей новой

святости, нового религиозного сознания неправде "исторической" церкви.

Подобный христианствующий интеллигент, иногда неспособный по-настоящему

удовлетворить средним требованиям от члена "исторической церкви", всего

легче чувствует себя Мартином Лютером или, еще более того, пророчественным

носителем нового религиозного сознания, призванным не только обновить

церковную, жизнь, но и создать новые ее формы, чуть ли не новую религию.

Также и в области светской политики самый обыкновенный интеллигентский

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5