Реферат: Солженицын - вермонтский затворник

Подготовка и проведение выступления с речью в Гарвардском университете описывается Александром Исаевичем в книге "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов": " Второй год в вермонтском уединении - кажется, только и работай? Я и работаю упоённо - но вон уже сколько тут страниц исписано внешними помехами и досадами. В зиму же на 1978 - вдруг приглашение: выступить с речью на выпускном акте Гарвардского университета. Конечно, можно и тут отклонить, как отклонил уже их приглашение в 1975 и как уже сотни приглашений отклонены. Однако весьма примечательное место, будет хорошо слышно по Америке. А уже два года не выступал - и темперамент мой толкает снова вмешаться. И я - принял приглашение. Когда же я стал готовиться, то обнаружил, что кроме стилистического отвращения к вечным повторениям - я вообще уже неспособен, не хочу повторять в прежнем направлении и на прежних нотах. Много лет в СССР и вот уже четыре года на Западе я всё полосовал, клевал, бил коммунизм, - а за последние годы увидел и на Западе много тревожно опасного и предпочитал бы здесь - говорить о нём. И давая исход новым накопившимся наблюдениям, я строил речь по поводам западным, о слабостях Запада. О речи моей было объявлено заранее, и от меня ждали, прежде всего, (писали потом) - благодарности изгнанника великой Атлантической державе Свободы, воспевая её могущества и добродетелей, которых нет в СССР. Названье я дал ей "Расколотый мир", с этой мысли и начал речь: что человечество состоит из самобытных устоявшихся отдельных миров, отдельных независимых культур, друг другу часто далёких, а то и малознакомых. И надо оставить надменное ослепление: оценивать все эти миры лишь по степени их развития в сторону западного образца. Такая посмотреть трезво на свою собственную систему. Западное общество в принципе строится - на юридическом уровне, что много ниже истинных нравственных мерок. Моральных указателей принципиально не придерживаются в политике, а и в общественной жизни часто. Понятие свободы переклонено в необуздание страстей, а значит, в сторону сил зла. Поблёкло сознание ответственности человека перед Богом и обществом. "Права человека" вознесены настолько, что подавляют права общества и разрушают его. Особенно своевластна пресса, никем не избираемая, но приобретшая силу больше законодательной, исполнительной или судебной власти.

А в самой свободной прессе доминирует не истинная свобода мнений, но диктат политической моды - к неожиданному однообразию мнений. Вся эта общественная система не способствует и выдвижению выдающихся людей на вершину власти. Царящая идеология, что накопление материальных благ, столь ценимое благосостояние превыше всего, - приводит к расслаблению человеческого характера на Западе, к массовому падению мужества, воли к защите, как это проявилось во вьетнамской войне или как в растерянности перед террором. А все корни такого общественного состояния идут от эпохи просвещения, от рационалистического гуманизма, от представления, что человек - центр всего существующего, и нет над ним Высшей Силы. И эти корни безрелигиозного гуманизма - общие у нынешнего западного мировоззрения и у коммунизма, и оттого-то западная интеллигенция так долго и упорно симпатизирует коммунизму.

И, к завершению речи: моральная нищета 20 века в том, что слишком много отдано политико-социальным преобразованиям, а утеряно Целое и Высшее. У всех у нас нет иного спасения, как пересмотреть шкалу нравственных ценностей, подняться на новую высоту обзора".

Америка обрушилась на Солженицына шквалом гневных осуждений, в прессе первых дней неслась горячая брань: "Сторонник холодной войны… Фанатик… Православный мистик Жёсткий догматик… Политический романтик… Реакционная речь… Одержимость…Бросил перчатку Западу…". Далее последовали "оргвыводы": "Если вам здесь не нравится, убирайтесь!". "Если жизнь в Соединённых Штатах столь скверна и продажна - почему он выбрал жизнь здесь?. Мистер Солженицын, когда вы будете выходить, пусть дверь вас сзади не ударит. Любите нас - или оставляйте нас! Пусть пошлют ему расписание самолётов на восток!". "КГБ его выбросил, а он осуждает нас, что у нас много свободы, - а сам живёт в роскошном аскетизме. Америка спасла его родину от гитлеровских орд". Солженицын в книге "Угодило зёрнышко промеж двух жерновов" пишет: "Не тому изумился я, что газеты меня вкруговую бранили (ведь я же резко задел именно прессу!), но тому, что полностью пропустили всё главное (изумительная способность медиа), а изобрели такое, чего в речи вообще не было. Ошалело газеты загалдели так, будто речь моя была именно о разрядке или войне"… "До Гарвардской речи я наивно полагал, что попал в общество, где можно говорить, что думаешь, а не льстить этому обществу. Оказывается, и демократия ждёт себе лести. Пока я звал "жить не по лжи" в СССР - это пожалуйста, а вот жить не по лжи в Соединённых Штатах? - да убирайтесь вы вон! Широкая волна оправданий Соединённым штатам прокатилась по всей печати: "Все молчаливо ожидали, что после трёх лет американской жизни он должен признать наше превосходство. Мог бы хоть раз поприветствовать общество, в котором так доступна свобода. Разве мы не опубликовали его книги? Он смертельно ошибается, если верит, что ограничения нашей свободы сделают нас сильнее… Мы не уступим прирождённое право свободы… Гарвард не нашёл хорошего оратора. Благодарю бога, что я американец".

И чем чаще стали вмешиваться в газетные колонки просеянные и усечённые редакциями отклики читателей и статьи раздумчивых журналистов, и чем шире вступала в обсуждение провинциальная пресса, тем больше менялся тон в оценке речи: "Крик Солженицына в Гарварде устрашает. Самоё лёгкое сделать вид, что это всё ерунда, а мы понимаем лучше. Однако эти слова могут быть правдой, и кто произнёс их - пророком, даже если его не почитают ни в своей стране, ни в приёмной… Нам не хватает своих Солженицыных… Можно было пожелать, чтобы он высказал больше благодарности приёмной стране. Но в этом, может быть, дальнейшее проявление мужества - та соль, которая больше нужна нашей стране, нежели тот сахар, который она хотела бы… Красота его речи - в том, что она духовна и вызывает размышления. Он хочет отблагодарить за гостеприимство самым искренним путём, давая самоё ценное своё имущество - мысли… Блестящая и смелая речь его как двуострый меч разрезала мякоть Америки! Американский народ поддержит Солженицына… "Вашингтон пост" может посмеиваться над русским акцентом Солженицына, но не может отбросить его универсальное значение. Его речь должна быть выжжена в сердце Америки. Но её не напечатали, а убили… Плоский стиль свободной прессы доказывает правоту Солженицына. Журналисты - высокопоставленные разбойники… Газеты разделяют нас как нацию… Может ли пресса быть плюралистической, если она в руках малого числа дельцов?"

Солженицын пишет: " Так постепенно разворачивалась передо мной и другая Америка - коренная, низовая, здоровая, которую я и представлял, строя свою речь, к которой, по сути, я и обращался. Гарвардская речь вызвала гулкое эхо, и куда раскатистее, чем я мог предвидеть. Год за годом всё продолжают откликаться статьями. "Редко когда голос одного человека побуждает к духовным поискам весь западный мир. Выступления в Гарварде и у профсоюзов взбудоражили сознание западного мира сильнее, чем знаменитые речи Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля… Непрекращающиеся разговоры о Гарвардской речи свидетельствуют о силе слов Солженицына и о серьёзности его критики наших фундаментальных ценностей". Мои высказывания уже не считают "неискоренимо русскими", а даже относят их "к традиции лучших западных умов", находя мне западных предшественников - Свифта, Берка. Это - "центральные идеи христианского Запада", и даже: "в Гарвардской речи больше чьих-то идей, чем собственных". Да ведь им невдомёк, и я не спешу признаться: да я никого тех не читал, когда б это в моей жизни было время на их чтение? Я шёл - одной интуицией и жизненным опытом.

И густота приглашений не падает, и можно носиться молнией между конференциями, конгрессами, университетами, телевидениями - и всё время выступать. И одна политическая активность неизбежно тянет за собой ещё десять и сто. А ещё если бы весной 1974 года я приехал бы в Штаты, как меня рвали и звали, и тогда несомненно получил бы почётное гражданство, - каким бы бременем оно сейчас на меня легло, когда я сюда переселился! Уж тут бы не отбиться так легко, а - участвовать, высказываться. Больше почёта - больше хлопот. А так - живи себе свободно, отрешённо, не обязанный срастаться с этой страной. Я даже и пейзаж, вот этот вермонтский, вот эти кусочки леса, и даже перемены погоды, и даже игру солнца, неба, облаков - здесь не воспринимаю с такой остротой и конкретностью, как в России. Тоже - как будто на другом языке, что-то стоит между нами. Не случайна эта пословица: на чужой стороне и весна не красна. А дома - верю, возобновится. Для того времени и живу, и пишу".

7. Солженицын на фоне мифов

Третья эмиграция, по словам Солженицына, пытается с Запада судить и просвещать Россию и направлять отсюда российскую жизнь. Нечто подобное совершает, впрочем, и сам Солженицын по отношению к Западу. Это касается не только гарвардской речи, изоляции от внешнего мира и дурных отношений с прессой. Пользуясь сегодняшней американской терминологией, можно было бы заметить, что политической корректности писатель не перенял, как не принял и вообще всей западной системы, уважая разве что её частности. Ничего удивительного, что Солженицын восстановил многих влиятельных людей против себя, и западная демократия оказалась для него не благом, а злом. "Вязкое чувство, состояние растерянности: как же жить на Западе? Жернов КГБ никогда не уставал меня молоть, я привык, а тут вплотную приблизился и стал подмалывать (и уже не в первый раз) жернов западный. Как же жить?". Находясь за границей, Солженицын постепенно вступил в конфликт почти со всеми видными деятелями Третьей эмиграции - в том числе со своими недавними друзьями, - по лагерной жизни и по жизни в Москве. У него появляются новые недоброжелатели. В числе последних была Ольга Карлайл, переводчица "Архипелага". С ней, его знакомой ещё по московским временам, Солженицын расходится непримиримо и резко, а она пишет против него книгу "В секретном круге Александра Солженицына".

"Отлитый в бронзе, положенный на музыку, танцуемый в балете, воспетый в стихах, герой шуток, романов, предмет многочисленных подражаний и пародий, цитируемый и интерпретируемый в бесконечных немыслимых сочетаниях, Солженицын произвёл впечатление, которое по размаху, если не по силе воздействия, не удалось воспроизвести ни одному современному писателю…", - пишет Владимир Войнович в своей книге "Портрет на фоне мифа". В словесном жанре слава и популярность Солженицына получили отражение в 1975 году, когда был выпущен первый полнометражный роман о нём "Врата ада". "Эпический панорамный роман", "Важный по теме, героический по размаху", "Представляет всю масштабность и трагедию российской истории", - гласили цитаты из газет и размещённые на обложке. Роман вышел из-под пера американского журналиста Гаррисона Солсбери. К моменту выхода книги Солсбери имел более чем 30-летний опыт работы, будучи связан с Россией в качестве журналиста и впоследствии редактора "Нью-Йорк Таймс". Многие годы Солсбери жил в России, обладая достаточным материалом для того, чтобы притязать на "панорамность повествования", так как объём романа составлял около 450 страниц и охваченный в нём период времени - около 50 лет. Солсбери не единственный писатель, попытавшийся вплести Солженицына в придуманное им остросюжетное повествование. "Врата ада" в лучшем случае могут претендовать на то, чтобы считаться произведением ловко сделанной беллетристики. Герои и сюжет практически не выходят за рамки литературных клише. В то же время книга является честной адаптацией восприятия Солженицына как диссидента, приличного человека, скромного, но стойкого патриота, увлечённого социалистическими идеями и готового к героическому самопожертвованию. Роман передаёт образ Солженицына, который существовал в 60-е годы и отчасти существует по сей день. Этот образ практически не имеет оттенков, так как представляется всего лишь силуэтом на грозовом фоне настоящих опасностей и необычных подвигов. Однако такой монолитный образ Солженицына не был единственным уже к 70-м годам прошлого столетия.

Опубликованный в 1978 году роман восточногерманского писателя Гарри Тюрка "Фигляр" по своей сюжетной основе - жанр политического детектива. История начинается с коварных планов ЦРУ. Выбрана стратегия - растить и вскармливать так называемых диссидентов в СССР, раздувая их до непомерных размеров при помощи сети продажных журналистов, оплачиваемых ЦРУ, провоцируя многострадальные советские власти на справедливое и взвешенное воздействие, а затем поднимать шумиху вокруг того, что коммунисты, как всегда, зверствуют. На протяжении всего романа Тюрк фактически обыгрывает ту позицию, которой достигла официальная кампания против Солженицына в 70-е годы. Если ранее советская пресса представляла Солженицына играющим на руку различным врагам СССР, то в 1977 году уже говорилось о полномасштабной "Операции "Солженицын"", разработанной ЦРУ, в рамках которой писатель выступал как пойманный за руку платный агент, работавший на враждебные СССР зарубежные идеологические центры ЦРУ: "ЦРУ никогда не отличалось стремлением тратить деньги зря. И требует, чтобы их отрабатывали, чем и занят Солженицын", "В лице Солженицына ЦРУ обрело верного слугу". Невзирая на то, какими именно способами Тюрк собирал материалы для своего романа, вполне понятно их истинное происхождение. Даже если не принимать во внимание расхожие обвинения в сотрудничестве с ЦРУ, легко просматривается солженицынский образ, подсказанный суровыми статьями в "Правде" ("Ответственность писателя", "Недостойная игра"). Они сразу же перепевались на все лады газетами братских республик и друзьями СССР на Западе, были поддержаны гласом народа (если в нём была потребность) из всех уголков необъятной страны. Слышатся здесь и отголоски презрительных насмешек, карикатур и стишков в журнале "Крокодил" в период изгнания Солженицына. "Фигляр" безукоризненно вписывался в непрекращающиеся попытки органов безопасности дискредитировать и обезвредить Солженицына в годы после его изгнания с советской земли. За этим последовал целый вал писаний, спланированных в противовес его книгам. Осуществлялось систематическое переписывание биографии на основе интервью и мемуаров его первой жены и друзей детства. Заголовки памфлетов гласили: "В споре со временем", "Кто есть Солженицын?", "В круге последнем", "Архипелаг лжи Солженицына". И наконец свод поношений писателя представляла собой кульминационная среди антисолженицынских книг в 70-е годы "Спираль измены Солженицына" чехословацкого журналиста Томаша Ржезача, где сплетено целое эпическое повествование о Солженицыне-стукаче. Оно охватывает весь период пребывания Александра Исаевича в тюрьме и далее утверждает, что даже его уединённая жизнь в Рязани после выхода "Ивана Денисовича" объяснялась страхом перед теми, на кого он когда-то донёс, и кто теперь пытается отомстить.

Образ Солженицына уже начинает приобретать оттенок двусмысленности и сомнительности. Действительно, под напором мифов и разнообразных догадок Солженицын к тому времени всё более ускользает, представая загадочным и таинственным. Каков же настоящий Солженицын? Существует ли он вообще? Такая мысль не была совершенно новой. Уже в 60-е годы прошлого столетия Солженицыну якобы были приписаны работы, которых он никогда не писал, являлись его двойники. Жорес Медведев, историк, рассказывает, что в конце 60-х годов, в то время как советская пресса и сеть информаторов тщательно вила вокруг Солженицына кокон позорящих сплетен и намёков, друзья Александра Исаевича обнаружили вполне похожего двойника, который распутничал в Москве и хвастался, что именно он являлся всемирно известным Солженицыным.

Георгий Климов, русский эмигрант Второй волны, проживающий в Америке и пользующийся в России (в прессе и в Интернете) большим доверием, выпустил книгу "Дело № 69 о психвойне, дурдомах, Третьей евмиграции и нечистых силах" в тот год, когда Солженицын был изгнан из СССР. Климов описывает его "евреем-полукровкой, страдающим комплексом жертвы". Миссия Солженицына - возглавить диссидентство и Третью Волну эмиграции, которые состоят в основном из ненормальных евреев интеллектуального или творческого склада, которым присущи сильные наклонности к самоуничтожению. Советское правительство и КГБ, предстающие как образцы проницательности по сравнению со своими ограниченными противниками на Западе, мудро устраняют эту нагноившуюся угрозу, вырвав её из своих рядов и передав её своим наивным врагам. "Теперь, когда легионы брызжущих слюной диссидентов стекаются с Востока, чтобы пополнить ряды местных дегенератов в Америке, мы разглядели в "русском пророке" ухмыляющуюся маску Антихриста, упадничества и сумасшествия".

Произведения, которые могли бы разубедить западных поклонников Солженицына, были известны гораздо в меньшей степени, чем общие очертания его героической фигуры как диссидента. Так, хотя "Бодался телёнок с дубом" и увидел свет на Западе в 1975 году, английский перевод появился 5-ю годами позже. Поэтому западная аудитория оказалась не готовой к встрече с Солженицыным, который в середине 70-х годов прошлого столетия выступал перед Конфедерацией американских профсоюзов и другими организациями с неустанными предупреждениями о беззакониях коммунистов и слабости Запада. Нежелание поверить в то, что они неправильно поняли его, вылилось в шутки относительно того, что СССР оставил у себя настоящего Солженицына и прислал на Запад подделку, что совпадало с самыми дикими фантазиями эмигрантов о подлой миссии Солженицына.

Образ националиста-отшельника, чёрствого и политически опасного, существовавший в те годы в ряде оценок писателя, отражает спад интереса и уважения к нему в некоторых кругах на Западе. Однако воображению романистов и комментаторов больше импонировали другие, более устойчивые мифы. Метафорической мишенью стал дом семьи Солженицыных на окраине городка Кавендиш в штате Вермонт. Попытки Солженицына броситься в политику критиковались, однако отчуждённость от жизни в эмиграции и упорное отстаивание своего статуса как временного изгнанника, только углубили обиду. Его уединённое существование, в котором писателя поддерживали жители Кавендиша, отказывавшиеся указывать путь к его дому, быстро покорило воображение журналистов, и родился миф о "крепости Кавендиш". Символ надежды, Камень-Конь, которым Солженицын жил более двадцати лет ссылки, имеет менее добродушный аналог - образ "Солженицына на белом коне". Именно на этом фоне в 1987 году появился роман Владимира Войновича "Москва - 2042". Мы сталкиваемся с самым развёрнутым сатирическим портретом писателя, который на сегодняшний день известен в литературе: " Чудный всадник в белых одеждах, с белой бородой, с белым мечом в ножнах, на белом коне - писатель Сим Симыч Карнавалов. Превозносящий себя русский графоман и агрессивный националист, живущий в ссылке в Канаде, где он прячется от мира и работает над "глыбами" огромного опуса. Параллельно он становится идолом подпольной монархистской партии в СССР и ежедневно в полдень отрывается от своих важных занятий для репетиции того момента, когда, взгромоздившись на своего коня Глагола, он пересечёт границу СССР, откушает хлеб-соль, искоренит "сатанических плюралистов" и займёт почётное место царя и спасителя России".

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5