Курсовая работа: Жены декабристов и "подвиг любви бескорыстной"

Было мгновение, когда победа могла оказаться на стороне восставших, но декабристам не удалось воспользоваться своим преимуществом повернуть готовые восстать полки против царя, с которым не пожелали иметь дело даже измайловцы. «Новый император, - вспоминает Михаил Бестужев, - будучи шефом этого полка, на троекратное приветствие: «Здорово, ребята!» - не получил даже казенного ответа и удалился в смущении. И этот полк оставили стоять до вечера против нас».

Отсрочка была на руку императору, и тогда грянули пушки, решившие исход дела.

«Картечь догоняла лучше, нежели лошади, и составленный нами взвод рассеялся. Мертвые тела солдат и народа валялись на каждом шагу; солдаты забегали в дома, стучались в ворота, старались спрятаться между выступами цоколей, но картечь прыгала от стены в стены и не щадила не одного закаулка» - так описал финал восстания моряк и художник Николай Александрович Бестужев, пытавшийся вместе с братьями соединить восставших, повести их на приступ.

Как известно, Сергей Петрович Трубецкой участия в восстании не принимал. Человек, намеченный в его диктаторы, не был на Сенатской площади. Но он был осужден, как один из руководителей «возмущения» сперва на смертную казнь, потом замененную двадцатилетней каторгой, а «после оной» - на вечное поселение в Сибири.[10]

Надо представить себе Екатерину Ивановну Трубецкую, нежную, тонкого душевного склада женщину, чтобы понять, какое смятение поднялось в ее душе. «Екатерина Ивановна Трубецкая, пишет декабрист Оболенский, - не была хороша лицом, но тем не менее могла всякого обворожить своим добрым характером, приятным голосом и умною, плавною речью. Она была образованна, начитанна и приобрела много научных сведений во время своего пребывания за границей. Немалое влияние в образовательном отношении оказало на нее знакомство с представителями европейской дипломатии, которые бывали в доме ее отца, графа Лаваля. Граф жил в прекрасном доме на Английской набережной, устраивал пышные пиры для членов царской фамилии, а по средам в его салон собирался дипломатический корпус и весь петербургский бомонд.»[11]

Поэтому в тот миг, когда Екатерина Ивановна решилась следовать за мужем в Сибирь, она вынуждена была преодолеть не только силу семейной привязанности, сопротивление любящих родителей, уговаривавших ее остаться, не совершать безумия. Она не только теряла весь этот пышный свет, с его балами и роскошью, с его заграничными вояжами и поездками на кавказские «воды», - ее отъезд был вызовом всем этим «членам царской фамилии, дипломатическому корпусу и петербургскому бомонду». Ее решение следовать в Сибирь разделило, раскололо это блестящее общество на сочувствующих ей откровенно, на благославляющих ее тайно, на тайно завидующих ей, открыто ненавидящих.

2.2 Дорога в Иркутск

Хорошо осведомленная через чиновников, подчиненных её отца, обо всем, что делается за стенами тюрьмы над Невой, она установила дату отправления в Сибирь ее мужа и уехала буквально на следующий день после того, как закованного в кандалы князя увезли из Петропавловской крепости, уехала первой из жен декабристов, ещё не зная точно: сможет ли кто-нибудь из них последовать её примеру?

24 июля 1826 года закрылся за ней последний полосатый шлагбаум петербургской заставы, упала пестрая полоска, точно отрезала всю её предыдущую жизнь.

Её сопровождал в дороге секретарь отца господин Воше. С удивлением он смотрел на одержимую молодую женщину, которая так торопилась, что едва прикасалась к пище, едва смыкала на коротких стоянках глаза. Когда в верстах ста от Красноярска сломалась её карета, она села в перекладную телегу, отправилась в Красноярск и оттуда прислала тарантас за своим спутником, который не мог перенести тяжелого путешествия на телеге по тряской сибирской дороги. Он видывал всякое, добросовестный чиновник, но такое всепоглощающее желание - скорей, скорей, скорей! - изумляло даже его.

И все же они опоздали: декабристов в Иркутске не было - их уже разослали на близлежащие заводы.[12]

Князь Евгений Петрович Оболенский, «Записки» которого цитировались выше, был в числе первых восьми декабристов, привезенных в столицу восточной Сибири. На первых порах ему было назначено местом пребывания Усолье на Ангаре - соляной завод, расположенный в 60 верстах от Иркутска. Вспоминая о первых днях в Сибири, Оболенский пишет, что «...вопреки всем полицейским мерам, скоро... дошла весть, что княгиня Трубецкая приехала в Иркутск: нельзя было сомневаться в верности известия, потому что никто не знал в Усолье о существовании княгини, и потому выдумать известие о её прибытии было невозможно; ... мысль об открытии сношений с княгиней Трубецкой меня не покидала: я был уверен, что она даст мне какое-нибудь известие о старике отце, - но как исполнить намерение при бдительном надзоре полиции - было весьма затруднительно».

Связь помог установить один из местных жителей.

«Он верно исполнил поручение - и через два дня принес письмо от княгини Трубецкой, которая уведомляла о своем прибытии, доставила успокоительные известия о родных и обещала вторичное письмо... Письмо вскоре было получено, и мы нашли в нем пятьсот рублей, коими княгиня делилась снами. Тогда же предложила она нам написать к родным, с обещанием доставить наше письмо... Случай благоприятный был драгоценен для нас, и мы им воспользовались, сердечно благодаря Катерину Ивановну за её дружеское внимание».[13]

В начале декабря было получено распоряжение препроводить декабристов ещё дальше - в Нерчинские рудники, и, когда их собрали в Иркутске перед отправкой за Байкал, Екатерина Ивановна увидела наконец мужа.

Вот как описывает их свидание тот же Оболенский:

«Нас угостили чаем, завтраком, а между тем тройки для дальнейшего нашего отправления были уже готовы. В это время, смотря в окно вижу неизвестную мне даму, которая, въехав во двор, соскочила с дорожек и что-то расспрашивает у окружающих её казаков. Я знал от Сергея Петровича, что Катерина Ивановна в Иркутске, и догадывался, что неизвестная мне дама спрашивает о нем. Поспешно сбежав с лестницы, я подбежал к ней: это была княжна Шаховская, приехавшая с сестрой, женой Александра Николаевича Муравьева, посланного на жительство в город Верхне-Удинск. Первый вопрос её был: «Здесь ли Сергей Петрович?» На ответ утвердительный она мне сказала: «Катерина Ивановна едет вслед за мною: непременно хочет видеть мужа перед отъездом, скажите это ему». Но начальство не хотело допускать этого свидания и торопило нас к отъезду; мы медлили сколько могли, но, наконец, принуждены были сесть в назначенные нам повозки. Лошади тронулись; в это время вижу Катерину Ивановну, которая приехала на извозчике и успела соскочить и закричать мужу; в мгновение ока Сергей Петрович соскочил с повозки и был в объятиях жены; долго продолжалось это нежное объятие, слезы текли из глаз обоих. Полицмейстер суетился около них, прося их расстаться друг с другом напрасны были его просьбы. Его слова касались их слуха, но смысл их для них был непонятен. Наконец, однако ж, последнее «прости» было сказано, и вновь тройки умчали нас с удвоенною быстротою».[14]

Иркутский гражданский губернатор Цейдлер в сообщении генерал-губернатору Восточной Сибири Лавинскому:

«Жене Трубецкого, оставленной в Иркутске, на настоятельную просьбу её о дозволении следовать за мужем на другом транспорте мною отказано, представя, что транспорт идет с партией преступников и что оба делают последний вояж, причем убедил её остаться до зимы в Иркутске, в которое время не оставлю всевозможно убедить её оставить намерение следовать за мужем»[15]

2.3 Предписание Николая I

Николай I, разрешив женам декабристов ехать в Сибирь вслед за мужьями, вскоре понял, что поступил вопреки собственному мстительному замыслу - сделать так, чтобы Россия забыла своих мучеников, чтобы время и отдаленность их тюрьмы, отсутствие информации об их жизни стерли их имена из памяти народной. Женщины разрушили этот замысел, а точнее - умысел.

«Его величество, - пишет Мария Николаевна Волконская, - не одобрял следования молодых жен за мужьями: этим возбуждалось слишком много участия к бедным сосланным. Так как последним было запрещено писать родственникам, то надеялись, что этих несчастных скоро забудут в России, между тем как нам, женам, невозможно было запретить писать и тем самым поддерживать родственные отношения».

Закона, запрещающего жене быть со своим мужем, даже и осужденным как уголовный преступник, в те поры не было. Более того, в законе говорилось:

«Статья 222» Женщины, идущие по собственной воле, во все время следования не должны быть отделены от мужей и не подлежать строгости надзора».[16]

Однако Трубецкую от мужа отделили.

Иркутский губернатор Цейдлер получил от генерал-губернатора Восточной Сибири, тайного советника Лавинского, который в те дни находился в Петербурге, предписание, одобренное самим государем:

«Из числа преступников, Верховным уголовным судом к ссылке в каторжную работу осужденных, отправлены некоторые в Нерчинские горные заводы.

За сими преступниками могли последовать их жены, не знающие ни местных обстоятельств, ни существующих о ссыльнокаторжных постановлений и не предвидящие, какой, по принятым в Сибири правилам, подвергнут они себя участи, соединясь с мужьями в теперешнем их состоянии.

Местное начальство неукоснительно обязано вразумить их со всею тщательностью, с каким пожертвованием сопрягается такое их преднамерение, и стараться сколько возможно от оного предотвратить...

...Сообразив сие и, зная, что жены осужденных не иначе могут следовать в Нерчинск, как через Иркутск, я возлагаю особенное попечение Вашего превосходительства употребить все возможные внушения и убеждения к оставлению их в сем городе и к обратному отъезду в Россию».

Далее в предписании следуют пункты, те самые, которыми пытал Иван Богданович Цейдлер княгиню Трубецкую, а за ней и Волконскую, и Муравьеву, и всех других.

2.4 Иркутск

...Из давней тьмы выступает вечер 14 января 1827 года. Роковое четырнадцатое число. Месяц назад мысленно отметила она годовщину возмущения на Сенатской площади, возмущения, так преломившего судьбы близких ей людей, и Сергея судьбу, и её... Четвертый месяц уже живет она в чиновничьем этом городе, столице восточносибирской, которая могла бы показаться даже милой и приветливой при других обстоятельствах, но не сейчас... Сейчас круг за кругом, точно спирали Данкова ада идет нравственная пытка. Сперва её предупредили, что «...жены сих преступников, сосланных в каторжные работы, следуя за своими мужьями и продолжая супружескую связь, естественно сделаются причастными к их судьбе и потеряют, прежнее звание, то есть будут уже признаны не иначе, как жены ссыльнокаторжных, дети которых, прижитые в Сибири, поступят в казенные поселяне...».[17] Вот как! Одним пунктом официального предписания убиты и матери и дети!

«Ах, милостивый государь, Иван Богданович Цейдлер! Вам, ли несущему власть губернатора в краю каторги, не знать русских женщин. Я и не рассчитывала на другую судьбу. Хотя, по чести сказать, это жестоко. Это омерзительно и жестоко: император, который мстит женщинам и детям...»[18]

Странно, но когда ей зачитывали «отречения», она слышала как бы два голоса говорящих противоестественным жутким дуэтом. Да, это был голос Цейдлера, но словно бы говорил не он, а тот, другой, из Петербурга, из Зимнего дворца...Какое лицемерие, какое иезуитство: разрешить всемилостиво отправится в Сибирь, обнадежить, дать поверить в благородство и вдруг после тысяч таежных верст задержать, ставить условия одно страшнее другого, условия, о которых можно было сказать еще там, в начале пути...

И вот он, этот вечер 14 января.

Земля притихла. Идет медленный снег. Угомонилась наконец, и стала Ангара. Ещё неделю назад - и это зимой! - она поднялась на три с половиной аршина, вышла из берегов, затопила улицы Иркутска и все дымилась, все туманилась, застывая.

Княгиня пишет письмо. Тень от гусиного пера странно ломается на стыке стены с потолком. Вместе со снегом пришло нежданное успокоение, какого не знала она с того дня, как арестовали князя Сергея Петровича. Может быть, это не спокойствие, а предчувствие?...

«Милостивый государь Иван Богданович!

Уже известно Вашему превосходительству желание мое разделить участь Несчастного моего мужа, но, заметив, что Ваше превосходительство все старания употребляли на то, чтобы отвратить меня от такого моего намерения, нужным считаю письменно изложить Вам причины, препятствующие мне согласиться с Вашим мнением.

Со времени отправления мужа моего в Нерчинские рудники я прожила здесь три месяца в ожидании покрытия моря. Чувство любви к Другу...»

Она написала слово это - «Другу» - с приписной буквы, подчеркнув этим и бесконечное уважение к мужу, и веру в праведность его дела, и надежду на встречу с ним. В ней и в самом деле поднималось и росло ощущение, что вот сейчас, в тесной неуютной комнатке, при оплывшей свече, заканчиваются все её мучения.

«...Чувство любви к Другу заставила меня с величайшим нетерпением желать соединиться с ним; но со всем тем я старалась хладнокровно рассмотреть свое положение и рассуждала сама с собою о том, что мне предстояло выбирать. Оставляя мужа, с которым я пять лет была счастлива, возвратиться в Россию и жить там во всяком внешнем удовольствии, но с убитой душой, или из любви к нему, отказавшись от всех благ мира с чистой и спокойной совестью, добровольно предать себя унижению, бедности и всем неисчислимым трудностям горестного его положения в надежде, что, разделяя все его страдания, могу иногда с любовью своею хоть мало скорбь его облегчить? Строго испытав себя и удостоверившись, что силы мои душевные и телесные никак бы не позволили мне избрать первое, а ко второму сердце сильно влечет меня...»

Ровный, покойный свет свечи затрепетал вдруг, огонек заметался, забегал, словно рыжим мотыльком решил слететь с черной ниточки фитиля... Снег уже улегся было, но пришел ветер, закрутил белые спирали. Они ввинчивались в воздух - все выше, выше... Свеча оплывала, из комнаты уходило тепло, стало зябко. Трубецкая накинула на плечи шаль, сняла нагар - огонек загустел. Она подумала, что все это очень похоже на её жизнь.

Разве не свеча жизнь человеческая? Чистая, стройная, она ждет часа своего, с трудом загорается... потом пылает, трепещет, становится короче... Уже нет стройности, но есть другая красота - пышность украшений, заставший узор капель и струек... Потом все опадет, растает, и останется черный, неприютный уголек, тихий и покойный, как могильный камень.

Она отогнала грустные размышления и, чтобы вернуть твердость и мыслям и руке, стала вспоминать другие свечи - они тоже трепетали, и пламя на них металось, когда священник, венчая их с князем Сергеем Петровичем, напутствовал их святой молитвой...

Что-то в этом воспоминании оставило её, что-то очень важное. Воспоминания отступили, мысль прояснилась... Довод! Вот он, довод, точный довод, против которого не найдут возражений, уловок ни господин генерал Цейдлер, ни тот, чьими незримыми устами глаголет губернатор иркутский. Вот оно:

«Вот оно:

«Но если б чувства мои к мужу не были таковы, есть причины еще важнее, которые принудили бы меня решиться на сие. Церковь наша почитает брак таинством, и союз брачный ничто не сильно разорвать. Жена должна делить участь своего мужа всегда и в счастии и в несчастии, и никакое обстоятельство не может служить ей поводом к неисполнению священнейшей для неё обязанности. Страданье приучает думать о смерти: часто и живо представляется глазам моим тот час, когда, освободясь от здешней жизни, предстану пред великим судьею мира и должна буду отвечать ему в делах своих, когда увижу, каким венцом спаситель воздаст за претерпленное на земле, именно его ради, и вместе весь ужас положения несчастных душ, променявших царствие небесное на проходящий блеск и суетные радости земного мира. Размышления сии приводят меня в еще большее желание исполнить свое намерение, ибо, вспомнив, что лишение законами всего, чем свет дорожит, есть великое наказание, весьма трудное переносить, но в то же время мысль о вечных благах будущей жизни делает добровольное от всего того отрицанье жертвою сердцу приятною и легкою».

Теперь осталось завершить письмо: несколько любезных слов, уверенность в благородстве, надежда на исполнение просьбы, et cetera, et cetera...

« Объяснив Вашему превосходительству причины, побуждающие меня пребывать непреклонно в своем намерении, остается мне только просить Ваше превосходительство о скорейшем направлении меня, исполнив вам предписанное. Надежда скоро быть вместе с мужем заставляет меня питать живейшую благодарность к государю императору, облегчившему горе несчастного моего Друга, позволив ему иметь отраду в жене...»

Так!

« За сим поблагодарив Ваше превосходительство за доброе расположенье, Вами мне оказанное в бытность мою в Иркутске, и даже за старанья, Вами прилагаемые к удержанию меня от исполнения желания моего...»

Так!

«...от исполнения желания моего, ибо чувствую, что сие происходило из участия ко мне, прошу, Ваше превосходительство, принять уверенья в искренней и совершенной моей к Вам преданности, и остаюсь готовая к услугам Вашим

Княгиня Катерина

Трубецкая»

Через две недели, 29 января 1827 года, генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский получил донесение от иркутского губернатора Цейдлера:

«Секретно

Я имел честь донести Вашему Высокопревосходительству, что жена государственного преступника Трубецкого находится в Иркутске и по получении извещения, что преступники через Байкал переправлены, я ей, согласно Вашему предназначению, делал внушения и убеждения не отваживаться на такое трудное состояние, но она ...в начале сего месяца прислала письмо ко мне, которое при сем в оригинале честь имею представить. По получении письма я ей сделал письменный отзыв с прописанием всех тех пунктов, которые к женам преступников относятся...

Выдав Трубецкой прогоны, разрешили выезд её и она отправилась за Байкал сего 20 января с прислугою из вольнонаемного человека и девушки... Гражданский губернатор Иван Цейдлер».

Лед на Байкале крепок и прозрачен. Нежно-голубые хрустальные глыбины светятся изнутри. Они громоздятся у берега, точно последняя грань между тем, что покидает она, и тем, к чему спешит. Какая холодная грань! Какая чистая грань!

Голос царя: Жены сих преступников... потеряют прежнее звание... дети, прижитые в Сибири, поступят в казенные заводские крестьяне...

Трубецкая: Согласна!

Голос царя: Ни денежных сумм, ни вещей многоценных взять им с собой... дозволено быть не может...

Трубецкая: Согласна!

Голос царя: Ежели люди, преступники, уголовные, коих за Байкалом множество, жуткие люди, погрязшие в пороках, надругаются над вами или же - не дай бог! - убьют, власти за то ответственности не несут...

Трубецкая: Согласна!

Царь умолкает. Она ступает на лед. Лошади закуржавели, копытят снег. Она садится в сани, ямщик закрывает полог, лошади делают первые неловкие шаги. Ничего, они ещё разойдутся... Ещё разойдутся...[19]

Страницы: 1, 2, 3