Курсовая работа: Восприятие русскими иностранцев по русским источникам 15-16 веков

Немцы под пытками отрицали свою вину, а отставного стрельца уже один раз наказывали за напрасно сказанное «государево дело». (Ложный донос широко практиковался как метод сведения счетов. Айрманн в своих «Записках о Прибалтике и Московии» предостерегал немцев от ссор с русскими людьми, а если это уже случилось, советовал скорее помириться. «Ибо обиженный, или озлобленный московит может повергнуть их в великое несчастье, показав поступок, или умысел против царского величества. А по этому обвинению мало кому удается избежать наказания или убытков, как бы не старались себя оправдать». Корб в своем дневнике приводит рассказ датского посланника о том, как в Воронеже некий «москвитянин» обвинял в измене двух немецких полковников. Иноземцев подвергли пыткам, однако признания не добились. Русский же в последствии заявил, что его донос ложный и немцев он оговорил по злобе, за что и был казнен).

В 1638 году в Новгороде был задержан русский человек Богдан Артемьев. «В распросе сказался вольной человек, уроженец из Дмитрова посаду», долгое время жил Москве - служил у разных иноземцев, «а после того служил у арганного мастера у Мелхерта Лунева 8 лет, а Москвы де взял его с собою проводить до Новгорода, а из Новгорода отпустить назад, а дурна за ним нет никакова». Слова Артемьева подтвердили трое проживавших в Москве иноземцев (ювелир, переводчик Посольского приказа, «и торговый немчин»). Замечателен и тот факт, что поручителями русского человека Б. Артемьева выступили тоже «немцы». Три иностранных офицера, два «государева золотого дела мастера», один оружейник и еще двое «кормовых иноземцев», не указавших своей профессии, обязались в случае неявки Артемьева по первому требованию в Посольский приказ за него «платить пеню, что государь укажет, и ставить свои порутчиковы головы в его голову место». Готовность «немцев» поручиться за русского человека в подобной ситуации указывает, по меньщей мере, на то, что иноземцы хорошо знали Богдана Артемьева и доверяли ему[25].

Обвинения хозяев-«немцев» в религиозных притеснениях и «осквернении» служивших у них русских «работных людей», постоянно возводимые православным духовенством, не находят массового подтверждения в приказных документах. Обнаружено лишь одно дело по челобитью русской прислуги на своего хозяина-иноземца в «стеснении в вере». В ноябре 1674 года била челом государю «девка Танка Афонасьева дочеришка» на торгового иноземца голландца Петра Деладала в том, что он тайно написал на нее «незнамо какую запись», а кроме того «к церкви Божий ее не отпускает, и Богу молитца не велит, и душу ее сквернит, и хочет он Петр ее вечно похолопить, и в свою веру привести в немецкую». Девушка просила освободить ее от службы у иноземца, чтоб «от него Петра православной христианской веры не отбыть». «В роспросе» Татьяна также показала, что Деладал «ее де Танку от себя двора в церкви Божий и никуды не отпущал, и душу де ее в поеные дни и в нынешней пост всякими своими яствы сквернил».

Дело разбирал сам Артемов Сергеевич Матвеев. По его приказу были взяты «распросные речи» с самого Петра Деладала и остальной русской прислуги, жившей у него на дворе. Голландец с возмущением все отрицал, называя челобитье Татьяны «затейным и воровским». Русская прислуга и «работные люди» также не подтвердили Татьяниных слов, заявив при этом, что им «от хозяина своево преж сего и ныне налоги и обиды никакой нет». Скорее всего, Татьяну Афанасьеву перестали устраивать первоначально заключенные с ней условия службы: пять лет работать у иноземца за еду и одежду, и лишь по истечении этого срока Деладал обязался «дать сверх одежи три рубли денег». Расчет девушки оказался верным - от службы у голландца велено было ее освободить. Однако полного доверия челобитье Татьяны Афонасьевой у администрации Посольского приказа не вызвало. Никаких репрессий против Петра Деладала властями предпринято не было, вопрос об отнятии у иноземца остальной русской прислуги не поднимался.

Любопытные материалы, относящиеся к вопросу о религиозной свободе живших «в работе» у немцев русских людей, содержатся в документах съезжего двора Новой Немецкой слободы. В 1666 году «руской детина Савка Василев» сказал в рае-просе, что живет с женою в Немецкой слободе «из найму» у торгового иноземца Адула Олферьева в дворниках. Когда 10 июля жена Савки родила сына, ее и новорожденного в тот же день «у Адула на дворе» посетил «Басманные слободы поп Павел». Спустя неделю тот же священник крестил младенца в церкви Великомученика Никиты в Басманной слободе, крестными родителями были жители Казенной слободы. Крестины праздновали также на дворе у иноземца. Ни малейшего «стеснения в вере» Савка Васильев явно не ощущал, о существовании запрета русским людям служить у иноземцев не подозревал, а на съезжий двор в Немецкой слободе, где он был задержан, пришел по своим делам.

Иноземцы не хуже русских людей знали о жесткой реакции русских властей на обвинения в религиозных притеснениях русских людей иноверцами. Трудно поверить, что осторожные западноевропейские коммерсанты стали бы подвергать опасности свое дело и самих себя из одного лишь желания оскорбить религиозные чувства или «привести в свою веру» русскую прислугу и «работных людей» [26].

Конечно, отношения разных иноземцев со служившими «из найму» или отданными «головою в зажив долга» русскими людьми складывались по-разному. Нередко русские люди (в основном отданные иноземцам «в зажив долга») бежали от своих иностранных хозяев, подчас, прихватив их имущество.

Однако бывали и обратные случаи. Бежавший в 1671 году от подьячего Разрядного приказа Ивана Костаусова «кабальный человек» Григорий Григорьев поселился с женой в Новой Немецкой слободе у торгового иноземца у Ивана Бермана[27]. В 1692 году кадашевец Фома Курдюков был взят на Хамовный двор по долговому иску дьяка стрелецкого приказа Григория Сандырева.

В своем челобитье сам Фома, ссылаясь на Соборное уложение и на государевы указы, требовал вернуть его обратно к своему кредитору-голландцу «Вахромею Петрову сыну Мерлеву», у которого он уже прожил «в зажив долга» 8 лет[28].

Ввозимые из-за рубежа предметы роскоши, картины и кни­ги в основном оседали в домах знати. По свидетельству Б. Койэта в домах у простого народа «на стенах редко видно, что другое, как несколько образов». Именно любовью к образам следует объяснять возникшую среди русских горожан во второй половине XVII века охоту к приобретению «немецких печатных листов» с изображением библейских сцен и святых. Нешуточную обеспокоенность по этому поводу проявили духовные власти. В патриаршей грамоте с осуждением говорилось, что русские люди «покупают листы на бумаге немецкие печатные и продают, которые листы печатают немцы еретики, люторы и калвины, по своему их проклятому мнению неистово и неправо а они еретики святых икон не почитают и руга-яся развращенно печатают в посмех христианам и того ради велети бы о том крикнуть бирючу, чтоб на бумажных листах икон не печатали, и немецких еретических не покупали и в рядах и по крестцам не продавали»[29]. Патриаршая грамота не случайно запрещала русским людям не только покупать «немецкие» листы, но и самим печатать изображения святых. Гравированные иллюстрированные «Библии» и «Священные истории» Борхта, Пискатора, Схюта, Наталиса и др., отдельные серии гравюр становились популярным источником у русских мастеров[30]. Запрет патриарха не подействовал. Швед Юхан Спарвенфельд, посетив в Торжке дома нескольких зажиточных горожан, обратил внимание на украшавшие их гравюры духовного содержания, большая часть из которых была русскими с русскими надписями, но попадались и раскрашенные голландские гравюры.

Принимавшие православие выходцы из Западной Европы едва ли могли существенно повлиять на русское общество в культурном плане. Записки иноземцев, посещавших Московское государство в XVII веке, полны негодующих замечаний в адрес «безбожных лицемеров», изменивших своей вере в пользу православия. В большинстве своем «новокрещены» отвергались обществом своих прежних земляков и единоверцев. Традиционный для русских людей образ жизни (ношение русского платья и т. д.) был обязателен и для принявших православие выходцев из Западной Европы, за этим строго следили духовные власти. Лишенные общества своих бывших соотечественников «новокрещены» ассимилировали, вступали в брак с русскими людьми и быстро растворялись в московской среде.

Поведение русских людей (уличные насмешки и т. п.) вполне могло восприниматься некоторыми участниками иноземных посольств как выражение общей неприязни русского народа к иностранцам. Известия о «немилосердной злобе «русских к иноземцам» и им подобные, встречаются, как правило, у авторов, недолго пробывших в России. В сочинениях иностранцев, имевших возможность лучше познакомиться с Московским государством и его жителями (А. Олеарий, С. Кол-лине, Я. Рейтенфельс), такие утверждения либо не встречаются вовсе, либо, как у Патрика Гордона, исчезают по мере адаптации к русской среде.

Не известно ни одного случая насильственных действий против выходцев из Западной Европы, однозначно спровоцированных ксенофобией, или религиозной нетерпимостью русских горожан к «немцам». Нападения на выходцев из Западной Европы в основном имели криминальную подоплеку и предпринимались с целью грабежа. Грабежи, разбой и убийства на улицах русских городов XVII века случались нередко, особенно в темное время суток. Пораженный Мейерберг писал: «В Москве не рассветет ни одного дня, чтобы на глаза прохожих не попадалось множества трупов убитых ночью людей».

Иногда обидчивые иноземцы сами затевали драки с русскими горожанами, в ответ, на насмешки атакуя своих обидчиков с оружием в руках. Подчас выходцы из Западной Европы сами своим поведением провоцировали стычки с местным населением. В 1644-45 годах бесчинства и безобразное поведение датчан из свиты королевича Вальдемара приводили к многочисленным стычкам с горожанами[31]. Секретарь датского посольства Андрей Роде описал подобный случай с майором фон Заленом (1659 год). Возвращаясь из гостей и будучи сильно навеселе, офицер «подъехал к какому-то торговцу и хотел купить у него яиц, выражая при этом желание осмотреть предварительно несколько штук, чтобы убедиться в свежести их. Но когда они ему были переданы, он бросил их одно за другим торговцу в лицо и запачкал его таким образом совершенно. Свидетели этой выходки прибежали и страшно избили майора и его слугу».

Отдельного рассмотрения заслуживает описанный в сочинении Адама Олеария эпизод из жизни московских «немцев» после учреждения царем Новой Немецкой слободы. «Сначала, впрочем, они и здесь терпели сильный соблазн, вследствие обвинений жены полковника Лесли в том, будто она своевольно бросила русские иконы в огонь. В немецких церквах тогда сорвали кафедры проповедников и алтари, а также снесли и крыши, но через некоторое время им разрешено было вновь покрыть церкви крышами; лишь алтари и кафедры проповедников им не позволили возобновить».

Само по себе известие не содержит никаких указаний на то, что разрушения в протестантских храмах были произведены возмущенным народом. Сомнения в стихийности этого выступления вызывает локальность описанных разрушений в Немецкой слободе. Если представить, что русские люди действительно, повинуясь стихийному порыву, ворвались в Немецкую слободу с целью покарать «еретиков и богохульников-немцев», то остается лишь удивляться, что в известии упоминается о ущербе, нанесенном лишь крышам, кафедрам и алтарям «немецких» церквей, а не жизни, здоровью или имуществу самих «немцев». Коллективные погромные действия, осуществляемые народом «без государева указу», по понятиям того времени не могли расцениваться властями иначе как бунт. В самой слободе нападавшие должны были бы встретить сопротивление со стороны несших караулы стрельцов, да и самих «немцев» (большинство проживающих на Кукуе иноземцев были военные).

Ряд обстоятельств заставляют серьезно усомниться в том, что подобные события вообще имели место. Известие об инциденте не подтверждается ни одним русским источником, хотя события такого рода должны были оставить след в документации московских приказов. Ни единым словом, ни о чем подобном не упоминается в записках других иноземцев, а также в донесениях находившегося в то время в Москве шведского резидента Иоганна де Родеса, бывшего в курсе дела Лесли и отмечавшего все важные перемены в положении иностранцев.

Обращает на себя внимание и наличие в известии очевидного хронологического несоответствия. Голштинец пишет, что разгром в «кирках» был учинен уже после создания Новой Немецкой слободы. Указ об отводе земли под слободу последовал 4 октября 1652 года. Однако о поступке жены полковника в Москве стало известно гораздо раньше (не позднее 23 марта), а 14 апреля 1652 года Лесли уже был прочтен приговор. Трудно представить, что месть горожан за поступок Лесли могла настигнуть иноверцев по прошествии более чем полугода после того, как дело было закрыто. Вероятней всего, Олеарий был введен в заблуждение кем-то из своих московских корреспондентов, пожелавшим украсить историю жизни «немцев» в России яркими деталями.

Не вполне ясно, что имел в виду В.Я. Уланов, когда писал, что слободу иноземцев не единожды «погромно жгли». Старая Немецкая слобода выгорела в Смутное время вместе с большей частью Москвы и ее предместий. Ни один из известных русских источников, ни записки иноземцев не содержат никаких известий о «погромных поджогах» Новой немецкой слободы. Как и в других частях города, в Немецкой слободе иногда случались пожары. В суматохе «пожарного времени» нередко находились желающие поживиться хозяйским добром. Отмечены и преднамеренные поджоги. В 1671 году била «челом и являла» жена торгового иноземца Адольфа Гутмана Сара: «сентября против 13 числа в полноч в Новой Немецкой слободе неведомо, какие воровские люди хоромишки мои зажгли с огорода под кровлю. И покамест у тех хоромех верхи горели, и они воровские люди ворвались в хоромы, и будучи в хоромах свечи задули и многие мои пожитки рознесли»[32]. Однако этот и подобные ему случаи не могут свидетельствовать о погромных настроениях русского населения по отношению к иноземцам и относятся к разряду криминальных. Грабеж во время пожара или поджог с последующим грабежом был распространенным разбойничьим приемом, а богатые дворы иноземцев представляли собой весьма привлекательную добычу для грабителей.

Любопытные детали об отношении русских жителей к выходцам из Западной Европы может дать история городских восстаний в России XVII века. Во время московского восстания 1648 года город на некоторое время оказался в руках возмущенного народа. Лояльность стрелецкого войска, по-видимому, вызывала у власти сомнения. Поэтому для защиты особы государя в Кремль были призваны силы, свободные от подозрений в сочувствии к бунтовщикам: «всем немецким офицерам под секретом было сказано, чтобы они, собравшись и хорошо вооруженные, сразу явились в Кремль: мятежная чернь все еще продолжала по временам подступать к Кремлю». Вот как в книге Олеария описывается реакция русских людей на это событие: когда, во исполнение этого требования, немцы собрались в большом числе, то приходилось удивляться, как мятежники охотно уступали им место, любезно говоря: «Вы честные немцы, не делайте нам зла, мы вам друзья и во веки не намерены совершить вам что-либо злое».

В чем же была причина удивительной, по мнению Олеария, любезности русских горожан к «немцам»? Рассматривая причины московского восстания 1648 года (рост налогов, злоупотребления «сильных людей»), мы не находим никакого видимого повода для ненависти или враждебности русских людей в адрес «служилых немец». Ко времени выступления «немецкого» отряда с главными народными обидчиками было уже покончено. При этом реального вооруженного противодействия народу никто не оказывал. Царь обещал удовлетворить требования восставших. И народный гнев пошел на убыль. Столкновение же с хорошо вооруженными и опытными в военном деле «немцами» обещало быть кровопролитным и в планы восставших явно не входило. По всей вероятности, вид вооруженных иноземцев в тот момент вызывал в русских людях не враждебность или агрессию, а скорее опаску. Громкое изъявление русскими горожанами своей дружбы к «немцам», ярко контрастировавшее с традиционными уличными насмешками, вероятней всего, было вызвано желанием избежать конфликта с отрядом иноземных офицеров. Столкновения не произошло, что, по-видимому, устраивало обе стороны. «Немцы» свободно прошли сквозь толпы горожан и взяли Кремль под охрану.

Хитрый прием был использован в коллективном челобитье жителей Холмогор в 1663 году. Посадские люди верхней половины Никольского приходу жаловались на торгового иноземца голландца Михаила Иванова. Доносили, что двор свой поставил «на тяглые два дворища» близко от двух православных храмов, а живет в нем «не бережно избы и поварни топит безпрестанно днем и ночью», что грозит церквям и церковной казне пожаром, что на дворе своем держит и продает «заповедное питье» и табак, что иноземцы на том дворе «многие игры творят, и стреляют». А кроме того, «в посты и постные дни от мясново варенья и табаку к церквам Божим от дому ево великий смрад несет». Действительная же причина челобитья обнаруживается в конце документа: «А за те тяглые два двора всякие твои великого г-ря подати и великие отпуски и тягло платим, и службы служим мы сироты твои осталые людишки. А он иноземец с двора своего тягла с нами не платит, а дву дворищ тягло платит малое. И от того мы бедные платили за те дворы и обнищали и обдолжали»[33]. Описанием исходящей от двора иноземца угрозы пожара и осквернения для православных храмов посадские люди надеялись произвести сильное впечатление на московские власти. Вряд ли соседство иноземца в действительности так уж досаждало церквям - приходские священники в челобитье посадских людей участия не принимали. Вероятно, проблема неуплаты или недоплаты податей иноземцами, имевшими дворы или дворовые места на тяглой земле, была актуальна для посадских людей северных городов.

В своей работе «Религиозный быт русских по сведениям иностранных писателей XVI-XVII веков» Л.П. Рущинский писал: «Это внутреннее отношение русских к иноверцам и иностранцам, если нельзя назвать прямо враждебным, то, без всякого опасения усилить его резкость, мы можем назвать его религиозным отвращением». Вне всяких сомнений, видеть устойчивое и неизменное «религиозное отвращение», носящее характер общей неприязни к «немцам-еретикам» во всех слоях русского общества в XVII веке, было желанной целью «духовных властей». Однако мы не находим никаких свидетельств того, что сам факт присутствия выходцев из Западной Европы в Московском государстве XVII века оскорблял религиозные чувства русского населения.

Негативная реакция возникала лишь случаях неподобающего поведения «немцев» по отношению к священным предметам, в первую очередь, к православным иконам. Известно, насколько сильной была в русском обществе традиция почитания святых образов. От православных людей не могло укрыться, что «немцы» при виде икон не проявляют должного к ним почтения (не снимают шляп, не совершают поклонов и крестного знамения и т. д.). Жива была память о Смутном времени и бесчинствах поляков, глумившихся над иконами, да и в последующее время появлялись основания подозревать иноверцев в неподобающем обращении со священными предметами. С нежеланием иноземцев обнажить головы во время крестного хода Олеарий связывал запрет на ношение иност­ранцами русской одежды. К чинам шведского посольства 1655-58 гг., смотревшим процессию в Москве, патриарх посылал дворянина узнать, «почему они не встали и не обнажили голов в то время, когда мимо них несут изображения Бога и святых?» Останавливаясь на постой в русских домах, неосведомленные в местных обычаях выходцы из стран Запада могли улечься спать ногами к иконам. (Голландца Витсена предупреждали, что у русских это считается большим неуважением и грехом).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6